Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В примечаниях — пара цитат из других исследователей, изучавших тот же предмет, «путаность» языка.[83]
Про «Войну и мир» часто можно услышать, что в ней много лишнего. Я приводил жалобу американца на то, что бешеное количество героев обгладывает сюжет. Многие считают лишним историософские страницы — к числу этих многих относился, например, Гюстав Флобер; уверен, что по этому пункту готовы сравнить себя с Флобером и некоторые читатели моей книжки.
Мне довелось однажды читать в Москве лекцию об инцестуальной связи Анатоля и Элен Курагиных; замечательным образом даже анонс лекции, опубликованный в интернете, вызвал шквал гневных отзывов. Одна женщина — доктор наук в гневе обвинила меня в «отхожем промысле» (вероятно, не зная смысла этого понятия). Возмущение обрушилось на меня, но не я ведь этот инцест придумал, это были претензии к автору «Войны и мира».
Сам я, возможно, изъял бы из книги факт, что в семье Ростовых умерло восемь детей (это прозвучало мельком в одной из первых глав, что детей у Ростовой-старшей было 12, а знаем мы лишь Веру, Николая, Наташу и Петю). Где след этих чудовищных происшествий? Я понимаю, что детская смертность была явлением, страшно сказать, обыденным. У самого Льва Николаевича из 14 (13 законных, один незаконнорожденный) детей трое умерло во младенчестве, два сына в возрасте пяти и семи лет. Но вот в «Войне и мире» гибнет на войне Петя Ростов — и чувствам матери, ее «бессильной борьбе с действительностью» посвящены горькие страницы. И очень странно, что предыдущие восемь детских смертей в книге забыты вовсе. Проще было бы их вычеркнуть… тем более что счастливые исключения бывали, не все семьи знали детскую смертность, у самого Толстого дожили до взрослого возраста все четверо его братьев (включая одного незаконного) и сестра.
Мережковский вычеркнул бы воспетого мною полкового командира с подрагивающей походкой. «Эта подрагивающая походка повторяется четыре раза на пяти страницах. Может быть, наблюдение и верное, и живописное, но это именно то ненужное, что не есть роскошь, а только излишество».[84]
А я цитирую и цитирую эту походку, не только наслаждаясь мастерством Толстого, но и стараясь воспроизвести эффект «избыточности».
Леонтьева бесила такая деталь «Когда Андрей Болконский едет с Кутузовым в коляске, и Кутузов рассуждает о том, что придется положить много народу в предстоящих сражениях, Андрей, глядя на давний шрам на виске старого полководца, с почтением думает: „Кутузов сам перенес уже все личные опасности военного дела, и потому он имеет право так рассуждать“. Это прекрасно, как психический анализ души Андрея, и достаточно, как физическое наблюдение. То есть оно было бы достаточно, если бы сказано было просто: „шрам“ или „глубокий шрам“; но именно то, что я зову дурными привычками натурализма, заставило графа Толстого прибавить: „чисто промытые сборки шрама“. Физическая опрятность знаменитого и светского воина мне очень нравится, но не могу по этому случаю похвалить тоже знаменитого и тоже светского литератора за эту ненужную туалетную подробность». А Мережковский эту деталь, напротив, хвалил[85].
Вот чем в романе возмущался современник Толстого Н. Орфеев: «Наклонность смаковать неблаговонные стороны человеческого естества одинаково неприятна в художнике слова и в художнике кисти, когда он с любовию и старанием выписывает на портрете все прыщи, бородавки, следы золотухи и прочих грехов оригинала».[86]
Одна из женщин, чей разговор о «Войне и мире» я подслушал в аэропорту, настаивала, что «не приняла» пеленок в эпилоге — пеленок с желтыми пятнами, которым Наташа радуется, ибо желтые — это не зеленые, желтые значат, что у ребенка нормальный стул. Очень был недоволен этими пеленками и Викентий Вересаев, ворчал, что пеленки «совсем то же самое, как если бы Толстой, вместо просветляющей душу картины родов Кити, развесил перед нами окровавленную простыню роженицы, стал бы перед этой простыней и начал говорить: „Если цель любви — удовольствие, то, конечно, роды не нужны, безобразны и ужасны; но если цель любви — продолжение жизни на земле, то…“ и т. д. И сколько бы он ни говорил, сколько ни доказывал — мы видели бы только окровавленную простыню, и простыня эта говорила бы как раз противоположное, что восхваляемое явление есть именно ненужный ужас и безобразие».[87]
Я не согласен с большинством этих претензий, но предположим, что в них есть смысл. Тогда ответ такой: в жизни не скажешь, что вот у нас одни соседи по этажу — Курагины, а другие — Карагины, не дело, пусть-ка кто-нибудь из них поменяет фамилию, а то мы их путаем. В теории книга отличается от жизни тем, что в ней гармоничный мир можно создать искусственно, но в том и стратегия Толстого в романе, что по этому пункту книга от жизни не отличается. Допустим, в ней много лишнего, но и в этом она подражает нам.
Мы узнаём себя в устройстве книжки, чувствуем родство с телом «Войны и мира». Это, видимо, основная причина «жизнеподобия» главной русской книги, и еще весьма помог этому эффекту козырной толстовский атрибут, ловко сконструированная фигура рассказчика.
Рассказчики романа про самих себя. По образу и подобию-2
В черновике «Войны и мира» через полтора года после того, как старый князь овдовел, у него начали рождаться дети от Александры, горничной княжны. Первый, второй… пятый. Все они отправлялись с приложением ста рублей в воспитательный дом, а мать возвращалась обратно. Этих детей было бы очень жаль, но, на счастье, в черновике они и остались.
Телянин — тот, что украл у Денисова кошелек, — был в черновике еще и
